[Восстановлено]
Я давно заметил за собой такую особенность: мне не нравятся чужие тексты. Нет, мне и свои не сильно-то нравятся, но частенько бывает, что читая какую-нибудь книгу или текст в интернете, ловишь себя на мысли, что автор, даже владея стилем и языком, что-то совершенно не то рассказывает, пускается в дремучие дебри, вытаскивает на свет и обмусоливает пустые, неважные, ненужные или совсем очевидные темы. Например, рассуждает о судьбах эльфийского народа или, наоборот, описывает философские категории, вроде Абсолюта и Пустоты, с такой обыденностью, будто видит их по утрам на улице или приносит в пакете из магазина. В итоге приходится дочитывать книгу с навязшим на зубах ощущением разочарованности, но ещё большее непонимание вызывают у меня восторженные отзывы фанатов и критиков, которые носят на руках всех этих псевдофилософов и эльфоторговцев и, кажется, совсем не делают между ними разницы (хотя, конечно, какая к чёрту может быть разница, если беллетристика давно и успешно выдаёт себя за высокую прозу). Определённо, в моей реакции есть и здоровая доля зависти, но также, очевидно, и отсутствие широкого взгляда на литературное поле. И действительно, вы и сами могли заметить, насколько я завистлив и злобен, что я обхожу стороной почти всю жанровую литературу, со скрипом читаю современную переводную прозу, не касаюсь поэзии. Мне и самому удивительна подобная ограниченность/избирательность моего внимания. Но недавно я нашёл этому объяснение. Сегодня я хотел бы поговорить о внутренней книге.
Искусство помнить и забывать
За время карантина я прочитал массу всего интересного, и одной из таких жемчужин стало «Искусство рассуждать о книгах, которые вы не читали» П. Байяра. Сама по себе книга не слишком-то примечательна, но за внешней, весьма посредственной иронией в ней проглядывают очень умные мысли.
Стоит начать с того, что наши отношения с книгами имеют весьма специфичный характер. Многое из прочитанного мы возмутительным образом забываем. Не просто запамятуем имена героев и повороты сюжета, забываем целые книги: порою, начав читать, где-то на середине можно с удивлением обнаружить, что вообще-то всё это когда-то читал, только напрочь забыл об этом. В то же время существует ряд книг, которые мы хорошо и подробно помним, даже если и читали их давным-давно.
Подобное свойство памяти, её избирательность, не должно стать для нас новостью. Всё прочитанное запоминается и структурируется в нашей памяти особенным образом. У любого не брезгующего чтением гражданина формируется своя внутренняя библиотека, которая пополняется в течение всей жизни, и параллельно с этим очищается от ненужного (вернее сказать, всё малополезное и ненужное тихо задвигается вглубь, в пыльное царство забвения, куда не достанет рука кратковременной памяти). На ближние полки попадают тексты, которые произвели впечатление, о которых мы думали, конспектировали, хотя и они, в конечном итоге, не застрахованы от забвения. Однако запоминаются не только истории, которые нам понравились, отрицательный опыт не менее важен. Например, мне совершенно не понравился роман «Текст», но его содержание я помню прекрасно (возможно, как раз из-за того, что писал на него отзыв).
Интересно, что образ книги, сформированный в нашем сознании в результате прочтения, совершенно не равен её содержанию. Разные люди с разным читательским опытом и разным мировоззрением понимают одну и ту же книгу по-разному. Подобная субъективность восприятия и порождает многочисленные споры, дискуссии и холивары вокруг написанного: для одних герой романа Прилепина «Санькя» окажется опасным заблуждающимся дураком, а для других — последней надеждой России. Понимание зависит от множества факторов, даже от обстановки, в которой происходит чтение, и в течение жизни человек будет получать разные впечатления от одного и того же текста. Мне хорошо знакомо чувство неловкости, возникающее от пролистывания книг, которые я любил в детстве. Вы и сейчас можете убедиться, насколько наивной выглядит классическая фантастика середины прошлого века. Тексты остались те же — изменился читатель.
Из широкого разнообразия внутренней библиотеки по неизвестным нам формулам формируется некая главная внутренняя книга — по сути, набор из тем и лейтмотивов, который с особенной силой резонирует в нашей душе. Мы можем даже не догадываться о её наличии, но именно она является фильтром, через который проходит каждый новый прочитанный или написанный текст. Странное и необъяснимое ощущение недовольства при чтении не возникает само по себе, а прямо следует из сравнения, это дельта, зазор, расхождение между данным фактическим и некой внутренней идеальной моделью, которую мы и назвали внутренней книгой.
Автор всю жизнь пытается написать свою идеальную книгу, ходит вокруг да около, но и сама книга меняется во времени. Впрочем, я не питаю иллюзий, попадание в тему не обязательно означает успех, зачастую в истории остаются именно те книги, на которые сами классики смотрели с иронией.
О моей внутренней книге
Пытаясь определить слагаемые, составляющие мою внутреннюю книгу, я невольно обращаюсь к двум самым значимым впечатлениям своего читательского опыта. Первый, безусловно, относится к теме выживания, борьбы за существование в условиях, когда сама жизнь ставится под вопрос. Ещё лет десять назад я определил эту тему как одну из главных в литературе. Тема борьбы за жизнь и есть основа почти всей остросюжетной литературы, начиная с криминальных боевиков и приключенческих историй, заканчивая военной прозой. Однако среди всего многообразия, представляемого этим метасюжетом, лично мне ближе и интересней та его разновидность, где человек противопоставлен силам природы. Вероятно, первой книгой, распалившей во мне огонь к этой серии, стал «Робинзон Крузо» Д. Дефо, но уже в подростковом возрасте сильнейшее впечатление произвели на меня повесть К. Булычёва «Посёлок» и рассказ Рэя Брэдбери «Лёд и пламя». При всех очевидных различиях эти три текста объединены общей темой — тяжёлой и бескомпромиссной борьбой человека за выживание в условиях дикого, жестокого и чуждого мира.
Уже в более осознанном возрасте сюжет выживания, ранее втиснутый в вымышленные и экзотические декорации, стал приобретать для меня новые реалистичные грани. Произошло это благодаря лагерной прозе Шаламова и Солженицына. Без преувеличения, эти двое перетряхнули мой мир и выбили много наивной, романтической дури, которая все эти годы определяла мои взгляды на жизнь. Наверное, в этот момент и захлопнулась калиточка жанровой прозы, я уже не мог читать ни о каких вымышленных войнах и отважных героях, в одиночку спасающих города и народы, всё это отдавало пошлостью и той самой романтической дурью, совершенно неуместной на фоне того, что я совсем недавно узнал. И тогда в знаковом для меня сюжете произошли изменения: силы природы, казавшиеся юному впечатлительному уму столь могущественными и опасными, уступили место человеку, а борьба за жизнь стала, в том числе, и борьбой за свободу, за сохранение собственного «Я».
Важно понимать, что тема — это не просто сеттинг, стандартный набор героев и обстоятельств, скорее это окно, позволяющее разглядеть те скрытые механизмы жизни, добраться до которых иными способами было бы сложно или в некоторых случаях смертельно опасно. Проза Шаламова и Солженицына срывает покровы над вещами, о которых не принято говорить, она становится серьёзным и неудобным напоминанием, что цивилизационно-культурная плёнка очень тонка, и животное, скрывающееся под нею, голодное, жадное, признающее только грубую силу, пойдёт на всё ради выживания. И чтобы показать это, совершенно не нужно помещать героев в тюрьму или концлагерь, достаточно любого места тесного сосуществования и фактора ограничения свободы (невозможности для человека быстро выбраться из среды), и получим тот самый ад, который не снился даже старику Данте.
Но в то же время, я думаю, в этом сюжете есть и светлая, божественная сторона — это те герои, чья культурная плёнка стала их внутренним содержанием. Это люди принципа, а быть человеком принципа — значит ставить внутренние убеждения, саму целостность внутреннего мира выше собственной жизни. Оруэлл очень верно раскрыл эту мысль в «1984», вслед за ним мы и сами можем понять, что самое страшное для узника — не умереть (с какого-то момента смерть становится избавлением), а лишиться самого себя. И это вовсе не маргинальная, спорадическая история. Мученичество и смерть за собственные идеалы — на минутку, основа христианской культуры, причём и той её тёмной части, когда на кострах погибали те, кто выражал некоторые в ней сомнения.
Таким образом, метафора тюрьмы для меня — это многослойный, многоуровневый конструкт, открывающий дорогу туда, где заканчивается и начинается человеческое.
А какая внутренняя книга у вас? Делитесь в комментариях. До скорой встречи!