[Восстановлено]
Сегодня я хотел бы поговорить о таком известном и чрезвычайно распространённом сюжетном приёме как убийство. Но прежде чем я начну гудеть и сыпать трюизмами, предлагаю вам проделать следующий мысленный эксперимент. Вот сейчас, не перебегая второпях к основному корпусу текста, постарайтесь вспомнить хотя бы десяток художественных произведений, в которых не встречалось бы убийство или самоубийство. Ну как? Не такая уж простая задача, не правда ли? Но о чём она говорит? Уж не о том ли, что заказуха, расправа и суицид являются привычными проявлениями нашей простой повседневной жизни, и именно поэтому писатели так часто к ним обращаются? Или всё-таки литература работает несколько по-другому?
В действительности она и правда работает по-другому. Спорадическое в жизни — обыденное на бумаге. Редкие, эмоционально заряженные явления как раз и являются теми острозаточенными крючочками, на которые писатели ловят наше внимание. Будь литература прямым отражением жизни, никто бы её не читал. Но всё же, причём тут убийство?
О том, как все пчёлы на один цветок сели
Как мне кажется, с точки зрения сюжетных приёмов, литература — достаточно узкий и компактный мирок. Вот обессмертивший себя литературовед Жорж Польти сумел насчитать всего тридцать шесть драматических ситуаций, к которым сводится любая история, и присочинить к его списку что-то новенькое, не выступающее вариацией известного, чрезвычайно трудно. Да вы и сами знаете, ходы и сюжетные повороты повторяются из книги в книгу. Любовный треугольник, месть за семью, путешествие за сокровищем — всё это добро кочует из сюжета в сюжет и множится в неисчислимых копиях.
Литература имеет свойство замусоливать приёмы. И чем первоначально сильнее приём, тем, к сожалению, активнее его используют. Да, первый автор, придумавший историю с попаданцами, был, без сомнения, гений. Однако современные его последователи, сочиняющие путешествия пенсионеров к Сталину, — плюшки совсем из другого теста. Именно из такого бесконтрольного и бесчисленного обращения к одному и тому же приёму и формируются штампы. И убийство, как мне кажется, уже давно стало одним из них.
В пространстве художественной литературы человеческая жизнь заметно подешевела. И тем удивительнее наблюдать за этим явлением, когда в мире реальном со всеми достижениями науки и медицины, с идеями толерантности и гуманизма ценность жизни со времён Второй мировой как раз невероятно выросла.
И дело не в том, что писатели вдруг сделались неспособны передать глубину трагедии, — и таких книг хватает на нашем веку. Ощущение пустяковости, незначительности происшествия возникает из-за эклектического соседства, влияния сформировавшихся в потоке массовой культуры беллетристических жанров. Ведь как может читатель проникнуться трагедией безвременного ухода из жизни, если до этого читал боевик или какое-нибудь dark fantasy, где трупами разве что не закусывали, и оставленные духом тела были не больше чем фоном повествования? Так что вполне естественно, что в такой парадигме великие драматические произведения прошлого уже не могут восприниматься буквально. Нам объяснит любой школьник, что «Гамлет» — это такой боевик, «Преступление и наказание» — детектив, а «Анна Каренина» — мелодраматический фарс. И я понимаю, что невозможно всерьёз переживать смерть Анны, когда ты уже читал о похождениях Бешеного. Таков уж отпечаток массовой культуры — на всех нас.
В итоге мы закономерно пришли к ситуации, когда на дешевизне человеческой жизни расцвели сады целых жанров (в частности, детектива и боевика), жанров, которые по согласию пишущих и читающих находятся как бы вне поля моральных вопросов. И всё бы ничего, на литературу тоже можно взглянуть как на специфический сорт развлечений, если бы прочитанное не влияло на наше отношение к миру. Я понимаю, что неуместно и глупо ставить знак равенства между любителями боевиков и разного сорта убийцами, подобными примитивными сопоставлениями как раз любят пользоваться изображающие активность законотворцы, но некую душевную чёрствость, пренебрежение к чужой жизни всё это в нас воспитывает. Кто-то может даже сказать, что это — прямое продолжение завоёванной в новом веке свободы, новый вид свободы, освобождение от обременяющих душу ворочаний.
Конечно, я понимаю, откуда это берётся. Современный городской житель, особенно до известного возраста, со смертью почти не сталкивается, общество старательно оберегает юные неоформившиеся мозги, пряча всё физиологичное и пугающее за стенами специальных учреждений. Возможно, тут-то и кроется главный просчёт: лёгкое инфантильное отношение к жизни за неимением иного опыта переносится на всё вокруг, без разбора… Но так или иначе, почитать о том, чего не видел, всегда интересно. Особенно, если это что-то преподносится легко, романтично и без надрыва (писатели тоже не хотят душевных метаний, и их можно понять). И, в принципе, если в какой-то момент не перешагнуть в реальный мир со всеми его турбулентностями, можно очень долго вариться в выдуманном волшебном мирке, где всё привычно и безопасно, а беды случаются только с бумажными персонажами и забываются так же быстро, как переворачиваются страницы. Эскапизм бывает выученным и осознанным. И тот, и другой сторонится ужасов жизни. Но делать вид, что этих ужасов не существует в принципе, может только первый из них.
Финальное
Так для чего, спрашивается, я тут распинался? Ну, совершенно точно не для того, чтобы отговаривать вас читать книги, в которых присутствуют убийства, это просто-напросто невозможно. Зато я могу отговорить вас педалировать этот приём в своих текстах, употреблять его бездумно и без строгой необходимости. Почему? А потому всего лишь, что на сегодняшний день в пространстве литературы убийство — это пошлость. То, что используют поголовно все, выдавая былинную копипасту за нечто большое, значительное и прекрасное.
Писать, вообще-то, очень непросто. А уж задумываться над тем, что пишешь, непросто вдвойне.
На этом всё на сегодня. Как всегда с удовольствием читаю и отвечаю на ваши комментарии. До скорой встречи!